Homo linguisticus, или язык под дилетантским соусом
Интерес человека к естественному языку, стремление раскрыть тайну его происхождения, постичь законы функционирования языковой системы, а также найти те черты, которые отличают один язык от другого, – закономерное следствие той огромной роли, которую язык играет в жизни социума и отдельной личности. Самые ранние попытки изучения языка были предприняты еще в глубокой древности: первые лингвистические трактаты и словари создавались в Египте времен фараонов, Шумеро-Аккадском царстве, античной Греции… С тех давних пор наука о языке непрерывно развивалась, методы лингвистических исследований усложнялись и совершенствовались.
Отрицатели
На сегодняшний день лингвистика обладает колоссальным массивом накопленных знаний, позволяющим изучать естественные языки – как письменные, так и бесписьменные – на разных уровнях и в самых различных аспектах. Применение всего многообразия наработанных за века научных методов открывает перед филологом поистине безграничные познавательные перспективы.
Однако сегодня, в начале XXI века, в отечественном (да и не только) языкознании наблюдается в высшей степени парадоксальная тенденция: множество людей, живо интересующихся словесностью, начисто игнорирует все богатство возможностей, предоставляемых современными науками о языке. Такие «языковеды-любители» вместо того, чтобы воспользоваться плодами многовекового опыта изучения естественных языков, объявляют известные и эффективные технологии мертвым и бессмысленным набором теоретических стереотипов. Они решительно отрекаются от «официальной» лингвистики, видя в ней только набор закостеневших канонов, ослепляющих настоящего исследователя. Они смело бросаются в самую пучину языка; рвутся туда, куда, по их мнению, прежде не осмеливался проникнуть зашоренный разум кабинетного ученого…
Результаты их отчаянного прыжка в неизведанное, как правило, оказываются плачевными. Дилетант, с подростковым максимализмом отрицающий достижения современной науки, оказывается в положении мореплавателя, плывущего в Индию по карте Птолемея, или уподобляется врачу, рассуждающему о дисбалансе жизненных соков в организме больного волчанкой.
Рассуждения такого лингвиста-любителя – это не научный поиск, а в своем роде интересная и захватывающая игра с языком, вернее – даже заигрывание с ним. Такой квазилингвист, считая, что опережает науку, на самом деле всего лишь заново проходит первые этапы того пути, который лингвистика успешно завершила самое позднее к XVII веку. А ведь уже в XVIII столетии европейское языкознание пережило настоящую революцию: именно тогда филологами был разработан принципиально новый, подлинно научный способ исследования языка – так называемый сравнительно-исторический метод.
Впрочем, лингвисту-любителю это неведомо, да и не интересно, – в сущности, его интересует не наука, а игра, которую он ведет. Его интересует стихия творчества – свободная, своевольная и не терпящая никаких ограничений, неизбежно накладываемых методом или научной картиной мира.
При всем при этом сами дилетанты к «научности» своих штудий относятся с чрезвычайной серьезностью. Этот священный ярлык, сакральное понятие «научность» для них – не что иное, как форма присоединения к сообществу интеллектуальной элиты, способ вступить в ряды представителей высшей касты. Иными словами – все та же игра, которая, конечно же, идет совершенно всерьез (именно о таком типе игр в свое время писал Йохан Хейзинга).
Таким образом, «профессиональные» ученые занимаются научным поиском, а «любители» – лишь играют в науку. В силу этих причин диалог «официальной лингвистики» и «квазилингвистики» фактически невозможен.
Не слыша друг друга
Известный экономист Владимир Мау, рассуждая об особенностях коммуникации со своими оппонентами, как-то заметил, что диалог с человеком, убежденным, что «дважды два – это пять или семь», еще как-то возможен, а вот диалог с человеком, убежденным, что «дважды два – это стеариновая свечка», принципиально исключен. Этот же тезис с успехом применим для описания диалога между «официальной» и «квазилингвистикой». До тех пор, пока оппоненты не условятся о некоей общей для всех системе знаков, коммуникация будет невозможна.
Но крайне маловероятно, что подобная система будет когда-либо выработана: в слишком уж разных сферах работают «псевдооппоненты». Филологи-любители увлечены не истинно исследовательским азартом, а азартом творчества – подражания, в том исконном значении последнего слова, который употреблялся Аристотелем в его «Поэтике». Любое творчество есть форма подражания и одновременно форма игры, поэтому любительская лингвистика именно такова, какова она есть: то есть принципиально антинаучна. Причем филологи-любители активно стремятся втянуть в пространство своей игры и официальную науку.
В профессиональной филологической среде существует три стандартных реакции на деятельность «лингвистов-любителей»: игнорирование, праведное негодование и презрительная насмешка, – собственно, классические типовые реакции субъекта, которого настойчиво вовлекают в нежелательную игру. И, разумеется, все три метода реагирования – неэффективны.
Игнорирование любителей со стороны научного сообщества порождает у тех чисто эмоциональную реакцию: чувство обиды. Нежелание ученых принимать участие в игре (квазилингвисты обычно именуют этот процесс «ведением научной дискуссии») расценивается как нарушение правил, штрейкбрехерство, проще говоря – как неумение играть. Отсюда и характерные упреки в неумении дискутировать. Яркий образчик такой реакции, например, можно было наблюдать на одной из передач «Гордон Кихот», гостем которой выступил Михаил Задорнов, а в качестве его группы поддержки – известные псевдоученые: Драгункин, Чудинов и другие. «Ответьте же хоть на один из изложенных тезисов, – безуспешно взывали они к оппонентам. – Или признайтесь, что вам просто нечего сказать!» Представители науки лишь невежливо хмыкали в ответ.
Принципиальная невозможность возразить дилетанту на тезисы типа «дважды два – стеариновая свечка», острое ощущение абсурдности подобных требований и стихийных нападок квазилингвистов на традиционные научные ценности закономерно вызывают в филологах ответную эмоциональную реакцию – чувство бессильной ярости, точнее – досады. Это чувство сродни досаде родителя, тщащегося объяснить непутевому сыну какое-нибудь очевидное, с его точки зрения, правило жизни. Или сродни ярости врача, столкнувшегося с печальными последствиями лечения «народными средствами». Следует отдать должное профессиональным филологам – они редко дают выход этим эмоциям.
Но сами гнев и досада при посредстве известных психологических механизмов зачастую преображаются в ироническое осмысление происходящего. Например, именно презрительной иронией проникнуты статьи доктора филологических наук, профессора кафедры общего языкознания Московского педагогического государственного университета Александра Камчатнова, посвященные различным работам квазилингвистов. Его статьи «Растленное словообразование» и «Невежество как добродетель» принадлежат к той малочисленной когорте текстов, которые разоблачают антинаучную сущность любительской лингвистики. Но для читателя этих статей очевидно, что при отсутствии эмоциональной реакции ученый никогда бы не взялся за анализ совершенно бестолковых, на его взгляд, текстов.
Впрочем, изредка профессиональное научное сообщество все же предпринимает попытки выстроить диалог с лингвистами-любителями. Наиболее известная из этих попыток – лекция академика РАН по Секции литературы и языка Отделения истории и филологии, доктора филологических наук А. Зализняка «О профессиональной и любительской лингвистике», прочитанная на фестивале науки в МГУ 11 октября 2008 года.
Главная причина, заставившая академика Зализняка систематически и вполне всерьез публично рассуждать о лжелингвистике, – его стойкое убеждение в опасности любительской лингвистики для науки и общества в целом.
Угрозы явные, угрозы скрытые
С его позицией нельзя не согласиться. Несмотря на целиком игровую сущность любых квазилингвистических штудий – эти штудии именно в силу абсолютной серьезности их авторов могут оказывать огромное влияние на умы неспециалистов. В отличие от литераторов, проводящих четкую границу между художественным миром заведомого вымысла и миром «реальным», – квазилингвисты этой границы не проводят и переносят свои игровые методы мышления и поведенческие стратегии в реальный мир. Они активно ищут поддержки в обществе, вербуют сторонников своих идей, суггестивно воздействуя на всякого, кто готов им внимать. В чем-то их публичная деятельность напоминает манипулятивные практики коммивояжеров или руководителей сект, стремящихся завладеть сознанием реципиента. Впрочем, в отличие от продавцов вещей или идей, квазилингвисты не преследуют никакой корыстной цели – ну, кроме удовлетворения собственного тщеславия. Но даже эта цель не является основной. Главное, чего они хотят, – это бескорыстно делиться своими «открытиями» с публикой, предъявлять результаты своего игрового исследования. Это бескорыстие только усугубляет опасность их учений, поскольку содействует развитию мифических представлений о языке.
Подобные «исследования» несут в себе еще одну угрозу: очень часто та или иная квазилингвистическая «теорийка» зиждется на некоей сверхидее экстралингвистического порядка.
Очевидно, что интерес к языку того или иного народа неразрывно связан с интересом к самому народу, к особенностям его исторического развития, специфике национального мышления или так называемой национально обусловленной языковой картине мира. Профессиональные этнолингвисты изучают язык и его диалекты в связи с культурным наследием народа, общепринятыми традициями, обрядами, ритуалами. Иными словами – изучают язык в контексте иных знаковых систем, что позволяет получить достаточно достоверные сведения о той или иной особенности «наивного» народного мышления. Но настоящие ученые прекрасно отдают себе отчет, на сколь тонкий лед они ступают, анализируя ментальность народа, и чаще всего воздерживаются от категоричных высказываний и особо вольных интерпретаций. В пример можно привести известную проблему своеобразных страдательных конструкций в русском языке. Наряду со стандартными конструкциями «я не хочу работать», «я не хочу спать» в русском языке существуют уникальные безличные синтаксические конструкции – «мне не работается», «мне не спится», «мне не хочется». Свидетельствует ли факт наличия таких конструкций о склонности русского человека к перекладыванию ответственности за свои поступки на внешние обстоятельства? Ни один профессиональный филолог не ответит на этот вопрос однозначно. Другой пример – существование уникальной русской конструкции «нет + существительное в родительном падеже»: «нет денег», «нет еды». О какой особенности мышления может свидетельствовать эта примечательная языковая особенность? Неизвестно.
А вот лингвист-любитель не осторожничает при интерпретации подобных парадоксов – напротив, он даже стремится к ним, обнаруживая в них признаки уникальной ментальности. Например, Михаил Задорнов, некогда остроумный сатирик, а ныне страстный апологет квазилингвистических идей, во многих публичных выступлениях неоднократно акцентировал внимание аудитории на наличии в русском языке слов «ум» и «разум» и противопоставлял эти два понятия: рациональный, прагматический, сухой европейский «ум» – и одухотворенный, возвышенный эксклюзивно-славянский «разум». Подобного рода «наблюдения» позволяют обосновывать самые дикие идеи о близком родстве или продолжительном контакте двух народов, о влиянии одного народа на другой и даже о превосходстве одного народа над другим.
Опасные игры
Если филолог-любитель собирает достаточное, на его взгляд, количество таких «фактов», он обычно не может удержаться от того, чтобы не выстроить на их базе теорию – уже не филологическую, а историческую, этнографическую, а зачастую и геополитическую.
В пример можно привести сверхидею «исследований» Александра Драгункина, утверждавшего в одном из интервью, что «русский язык является прародителем всех языков» и «матрицей мироздания всех языков». Публичные квазифилологические рассуждения Михаила Задорнова также проникнуты политическим пафосом. Например, согласно Задорнову, английское слово pope произошло от русского «папа», а затем вернулось назад в виде слова «поп». «Ничего удивительного, – поясняет сатирик, – слово вернулось к нам с Запада, где торговать религией считалось в порядке вещей даже у римских пап». Также он толкует русское слово «любовь» как сокращение фразы «люди бога ведают» и делает на основании этой сентенции вывод о том, что английское love – это некая «усеченная» «любовь без бога». Подобные умозаключения, если кто-то способен принимать их всерьез (а, как показывает практика, такие люди находятся), формируют в сознании аудитории квазилингвистов образ врага, паразитируют на архаичной оппозиции «своего» и «чужого» пространства, имеющейся глубоко в бессознательном любого человека: чужому пространству, конечно же, принадлежит все негативное, все страшное и «бесчеловечное». Насаждение подобных ксенофобских идей неприемлемо в современном мире, с его отчетливыми тенденциями к глобализации. А чего стоят речи Задорнова и его соратников о том, что «официальная наука» будто бы нарочно принижает роль русского языка в истории, называя «проторусский» язык индоевропейским! Такие умозаключения отдают не то провинциальным шиком, не то комплексом неполноценности на уровне нации.
Еще одна опасность квазилингвистики таится в особой любви лингвистов-дилетантов к наблюдению за сходством иностранных географических названий (например, городов Вена, Рига, Киль) с русскими словами. Появление «русского» слова на карте другого государства (равно как и появление «иностранного» слова на карте России) может стать отличным поводом для всевозможных спекуляций вокруг истории. Мол, неспроста топонимы «Москва» и «Мексика» так сходны между собой: очевидно, предки современных русских когда-то заселяли Центральную Америку!
Давно стала анекдотом и история о некоем любителе словесности, ошеломленном сходством этнонима «этруски» со словосочетанием «это русские». Михаил Задорнов, кстати, тоже охотно использует эту модель, толкуя происхождение этнонима «сарматы». По его мнению, появление сарматов – это следствие смешения некоего (преимущественно состоящего из женщин!) племени «мати» (греки якобы потом стали называть их «амазонками») и племени «саров», название которых, в свою очередь, расшифровывается как «се арии».
К сожалению, подобные лингвистические изыскания, призванные доказать какие-либо масштабные исторические события, якобы имевшие место в прошлом, встречаются все чаще. Вообще же популярность сплетения сугубо научных доводов с любыми сверхидеями – тенденция весьма тревожная. Идеологизация науки неизбежно ведет к ее разрушению: примеров тому предостаточно. Так что апологеты квазилингвистических теорий незаметно подтачивают основы самой лингвистики, ведь засилье дилетантов в какой-либо сфере деятельности всегда приводит к расшатыванию строгих научных методов. А если дилетанты по совместительству являются также апологетами какой-либо сверхтеории или идеологии – то они представляют для науки реальную опасность.
Так что, несмотря на игровую природу, квазилингвистика несет в себе множество опасностей для социума. Единственная сила, которой ее можно победить, это знание – ясное, научное, объективное.
Поэтому каждый, кто сталкивается с очередным «этимологом от народа», «дешифровщиком древних текстов», «первооткрывателем всечеловеческого праязыка» (русского, разумеется, а вы как думали?), должен твердо понимать антинаучность его тезисов и хотя бы на минимальном уровне уметь отличать серьезные научные открытия от творческого и импровизационного переосмысления случайных языковых эффектов.
Наука вам в помощь!
Каким образом можно отделить действительно научные построения от антинаучных? Существует несколько простых принципов, позволяющих это сделать.
В первую очередь следует помнить, что главное свойство любого по-настоящему научного исследования – верифицируемость его результатов. Любая научная гипотеза или вывод в сфере лингвистики должны быть обоснованы, доказаны, объяснены через известные (или в редких случаях – только что открытые) системные языковые законы. Одно из ключевых свойств любого языка или языковой семьи – системность. В языках практически отсутствуют случайные трансмутации одного слова в другое, неожиданные и нерегулярные фонетические изменения и тому подобные явления, которые как раз и возбуждают неподдельный интерес дилетантов.
Квазилингвисты чрезвычайно любят сравнивать слова разных языков между собой, обнаруживая «ошеломляющее сходство» – как во внешнем облике слов, так и в их семантике. При этом любители обычно не уделяют внимания анализу причин такого увлекательного сходства, а выявленное совпадение само становится еще одним «доказательством» общей сверхтеории.
Предположим, автор разделяет идеи о том, что русский язык является мировым праязыком. Тогда, например, английский глагол to dream будет объявлен потомком русского «дремать». А если автор придерживается теории о том, что древние русичи путешествовали по необъятным просторам всего земного шара, – то подобие английского secret и русского «скрыть» будет считаться доказательством древнего пребывания русских на территории современной Англии.
Конечно, ни о какой регулярности, повторяемости, закономерности таких словесных перекличек не может быть и речи. В действительности единственным научным методом в данной сфере лингвистики является так называемый сравнительно-исторический метод, открытый еще на рубеже XVIII–XIX веков. Именно из этого времени (аккурат после открытия европейцами санскрита, литературного языка Древней Индии) берет начало сравнительно-историческое языкознание. Уильям Джонс, валлийский востоковед и переводчик, первым обратил внимание на поразительное сходство структуры санскрита со структурой греческого и латинского языков, а его младший современник Франц Бопп предложил исследовать это сходство – то есть сходство самих грамматических показателей (окончаний), а не лексических корней.
До Джонса и его последователей любители словесности пытались искать сходство или родство между языками в точности так, как сегодня это делают квазилингвисты. Например, достаточно модной схемой было сопоставление текстов молитв на разных языках. Наличие в этих молитвах огромного количества греческих заимствований никого не смущало, равно как и тот факт, что сопоставлению подвергались языки, принадлежащие разным временным пластам и разным языковым семьям: иврит, золотая латынь, древнегреческий, современные романские языки. Причем сопоставлялась чаще всего именно лексика, а не грамматика, и такие «незначительные детальки» слова, как крошечный суффикс или нулевое окончание, не казались тогдашним знатокам чем-то существенным. Революция в лингвистике, произошедшая с открытием сравнительно-исторического метода, позволила увидеть действительно системные, регулярные взаимодействия языков, а также по-настоящему научно установить их родство и степень этого родства.
А вот квазилингвисты в своих штудиях, повторим, так и застыли на уровне XVII века, в том времени, когда философия всерьез рассуждала о наличии души у женщины, а медицина доказывала полезность кровопусканий и рекомендовала употребление мышьяка в лечебных целях.
Самый характерный признак лингвиста-любителя – отсутствие в его рассуждениях строгого метода, а также полное незнание принципов сравнительно-исторического языкознания. Например, не имея твердых знаний о так называемых «регулярных переходах» звуков одного языка в звуки другого в определенных условиях, дилетанты предпочитают заменять одни звуки другими произвольно или вовсе выбрасывать некоторые звуки из слова. Так, уже упоминавшийся Михаил Задорнов неожиданно связывает русское слово «кобыла» с фамилией модельера Кавалли, мотивируя это тем, что слово cavalli означает «рыцарь», «всадник». В действительности же, даже если представить, что русское слово «кобыла» каким-то образом было заимствовано итальянским языком, сопутствующего перехода [б] в [v] не могло быть в принципе, – нет ни одного примера русско-итальянского заимствования, в котором наблюдался бы подобный переход согласных.
Особенно вольно квазилингвисты обращаются с гласными: для них отчего-то особенное значение приобрел миф о том, что гласные звуки для этимологизации не важны. Отсюда и упоминавшаяся связь secret – «скрыт» и другие многочисленные примеры внезапных «совпадений»: то английское существительное clock оказывается производным от русского «колокол», то глагол to push выводят от русского «пшено». Над таким вольным отношением к гласным у «филологов» XVII века смеялся еще старик Вольтер. Что ж, не всех история учит.
Некоторые квазилингвисты мотивируют свое невнимание к гласным тем фактом, что в письменности некоторых народов гласные на письме не обозначались. Такой аргумент смешон по двум причинам. Во-первых, при сравнительном анализе языков следует изучать звуки, а не буквы (процент грамотного населения в любом древнем социуме исчезающе мал, народ же использует язык в первую очередь для устных коммуникаций, поэтому сравнивать следует звуки, а не внешний вид слова). Во-вторых, страшно представить, что будет, если подобную логику применить к языкам с иероглифической письменностью.
Вообще же «методы» лингвистов-дилетантов неисчислимы: здесь и попытки чтения русских текстов в трещинах камней, и многообразные интерпретации алфавита (в том числе поиск «русских рун»), и компаративные «исследования» слов из разных языков, и попытки «обратного прочтения» слов разных языков, и последовательное доказательство происхождения русского языка от арабского.
Вторым после игнорирования системности, главным признаком любых антинаучных «лингвистических учений» является предельная субъективность автора. Нестрогость методологии требует от квазилингвиста каждый раз выбирать, какая из возникших у него ассоциаций «наиболее верная», какая кажется ему более убедительной.
Вот в этой самой субъективности и кроется главное отличие квазинауки от реальной науки, главное отличие игры от исследования. Псевдоученый оперирует ничем не подтвержденным мнением, решает стоящие перед ним вопросы интуитивно. Он «творчески переосмысляет» слово – так, как подсказывает ему сердце. Более того, он искренне убежден, что и настоящий ученый поступает точно так же! Для лингвиста-дилетанта его деятельность есть творчество, а не строгая наука, и совсем не случайно многие из квазилингвистов по основной профессии – математики, физики, геологи, химики, инженеры, радиотехники. Обращаясь к языку, они убеждены, что на этом поле дозволено стихийное творчество, а не один только нудный сбор доказательств.
В редких публичных дискуссиях (например, в упомянутой передаче «Гордон Кихот», если, конечно, этот обмен репликами допустимо назвать дискуссией) квазилингвисты требуют от лингвистов возражать, высказывать «мнение» против «мнения». Это требование свидетельствует о неготовности признать, что существуют методы, позволяющие объективно исследовать язык, а не строить интуитивные догадки, они хотят видеть в лингвистике веселую игру, но не строгую науку.
* * *
Отчего же расцвет дилетантизма в лингвистике пришелся именно на рубеж XX–XXI веков? Очевидно, свою роль сыграл и общий спад уровня гуманитарного образования, и характерный для кризисных исторических периодов интерес к самобытности народа, культурной памяти, попытки уловить саму суть народного мышления. Кроме того, очевидно, что имперский и равно ксенофобский душок теорий Задорнова, Чудинова и их товарищей востребован определенными слоями населения: теми же самыми, что склонны особенно замыкаться в «своем» пространстве и интуитивно ненавидеть и бояться всего «чужого». Эта аудитория испытывает смятение перед опасностями, которые таит мир. Уверенность в собственной исключительности, уникальной одухотворенности, особом пути русского народа создает иллюзию безопасности.
Еще одной серьезной причиной разгула квазилингвистики стало отсутствие – или, во всяком случае, малоизвестность – научно-популярных лингвистических изданий, написанных профессиональными филологами. Более-менее популярны лишь «Слово о словах» Льва Успенского и книга Михаила Панова «И все-таки она хорошая!» о русской орфографии. А ведь точная, настоящая лингвистика ничуть не менее увлекательна, чем квазилингвистика!
Более того, реальное, объективное развитие языка идет намного более остроумными и нетривиальными путями, чем те, которыми способна следовать фантазия очередного псевдолингвиста. Например, поистине удивительна общая этимология таких слов, как «целый» – «поцелуй» – «целительство». Родство этих слов открывает простор для философствования о загадочной русской душе. Не менее удивительны пути заимствований различных слов: ни одному любителю-лингвисту и невдомек, что русское существительное «хрип», скорее всего, было предком французского la grippe (привнесенное во французский язык с вернувшимися с войны солдатами Наполеона), а оно, в свою очередь, было вновь заимствовано русским языком и закрепилось в форме «грипп». Тщательные этнолингвистические исследования позволяют узнать доподлинные особенности менталитета различных народов. Например, в русском языке слово «время» происходит от праиндоевропейского корня *ver и родственно глаголу «вертеться», а в латыни tempus («время») является родственным глаголу tempere, что означает «тянуться». Эти свидетельства позволяют судить о специфике восприятия времени разными народами на момент появления данного слова в языке: славянам время представлялось мифологически-цикличным, а римлянам – линейным явлением.
А сколь увлекательным может быть исследование калек – структурных заимствований! Например, латинское слово objectus состоит из глагольного корня со значением «бросать» и приставки со значением «вперед». Внутренняя форма слова подразумевает, что некую вещь наблюдатель предпосылает, бросает вперед, дабы рассмотреть со всех сторон. В русском же языке присутствует слово «предмет», внутренняя форма которого полностью повторяет латинскую. Или, например, существует латинское слово musculus («мускул»): оно образовано от слова mus («мышь») путем добавления уменьшительного суффикса ul. «Мускул» в буквальном переводе – «мышка»: римлянам казалось, что при сокращении мускула под кожей плеча как бы бежит маленький грызун. В русском же языке есть слова «мышца» (суффикс «ьц» – вариант уменьшительно-ласкательного «ик») и «подмышка».
Любому, кто хоть как-то прикоснулся к настоящему языкознанию, очевидно, что профессиональная лингвистика – наука куда более увлекательная, чем убогие и лишенные настоящего полета фантазии изыскания квазилингвистов.
Но именно отсутствие у широких масс населения даже минимальных знаний о природе языков и их функционировании позволяет существовать различным мифотворцам от псевдолингвистики.
По ряду уже упоминавшихся причин конструктивный диалог с представителями многочисленных течений квазилингвистики невозможен: он, прошу прощения за невольный каламбур, будет происходить на разных языках. Переубеждать адептов подобных нелепых теорий бессмысленно, но можно препятствовать распространению порожденных ими ментальных вирусов путем, как это ни банально, просвещения, массового ликбеза. Хочется верить, что рано или поздно их идеи займут то место, которое принадлежит им по праву, и будут считаться не более чем одним из вариантов постмодернистской словесной игры и другого языкового мифотворчества; что и «новая хронология» Фоменко, и «исследования русских рун» Чудинова, и «народная этимология» Задорнова станут элементом современной городской культуры, интересным разве что фольклористам.
