Действительный залог

Иосиф ГАЛЬПЕРИН
             

Российский поэт и журналист Иосиф Давидович Гальперин родился 23 февраля 1950 года в Оренбурге. Окончил журфак МГУ в 1974 году.

Трудился журналистом с 1969 года – в «Вечерней Уфе», «Ленинце», «Русском курьере» (г. Москва), в газетах «Спасение», «Первое сентября», «Общая газета», «Российская газета», обозревателем в журнале «Огонек», в газетах «Московский комсомолец» и «Новые Известия», был генеральным директором издательства «Экономика», затем – обозревателем ежемесячника «Совершенно секретно».

Публикуется с 1966 года. Член Союза журналистов СССР с 1972 года. Участник Всесоюзного совещания молодых писателей ( 1979 г ., Москва). Член секции русских писателей в Союзе писателей Башкортостана.

Лауреат премии за лучшее журналистское расследование фонда Артема Боровика (2009).

Печатался как поэт и прозаик в журналах и альманахах «Нева», «Знамя», «Арион», «Крещатик», «Бельские просторы», «Родники», «Стрелец», различных коллективных сборниках стихов и публицистики.

Автору принадлежат книги «Аистиная кисть» (Уфа, 1985), «Дом человека» (Уфа; совместно с Г. Розенбергом), «Точильный круг» (Уфа, 1990), «Литая сфера» (Москва, 1997), «Щепоть» («Третья волна», Париж – Москва – Нью-Йорк, 2000), «...С искаженным любовью лицом» («Устойчивый мир», 2001), «Эпоха расцвета шиповника» (Москва, 2005), «Бронзовый век» (Москва, 2010), «Крики во сне» (Москва, 2011).


У кого как, а у меня перестройка и Горбачев прочно связаны с дырявыми трениками.

Тогда Андропов только отправился на лафете к Кремлевской стене, и все без стеснения обсуждали, кто придет следующим генсеком. У меня это происходило в Баку, в гостинице, кажется, тогда «Интурист» или «Националь», которая считалась цековской и стояла на самой набережной у площади. Через шесть лет на площади начнутся митинги азербайджанцев, требующих независимости, а тогда висели красные лозунги. В 84-м Гейдар Алиев, перебравшийся в Москву, и его бакинские сменщики были лизоблюдно лояльны к советской империи, а наши гиды по азербайджанской столице с гордостью демонстрировали достижения республиканской промышленности. На каждом представляемом нам заводе экскурсию вел знающий человек. Обычно армянин.

Еще не оглушил Спитак, не ужаснул Сумгаит, не предъявил будущее Карабах… Я и представить себе не мог, что скоро присланный из Москвы Примаков с помощью Лебедя и других полковников подавит танками мятеж в Баку и пострадают не те, кто громил и убивал перед этим армян, а мирные жители. А я вместе с несколькими сотнями не боящихся граждан из-за этого под стенами Кремля буду призывать к отставке главного советского руководителя, Горбачева, о котором всерьез впервые подумал в Баку.

В гостинице вечером после обязательной программы общались участники всесоюзного сборища. Комсомол собрал для показа, как «широко шагает Азербайджан» (Л. И. Брежнев, монументальная цитата украшала многие бакинские здания), руководителей молодежной печати всей страны. Но умер наследник Железного Феликса, и появилась непредусмотренная программой тема для обсуждения. Так получилось, что я развивал эту тему в драных тренировочных штанах в беседе с двумя томными высокопоставленными дамами, приятными если не во всех, то во многих отношениях.

Я не был главным редактором, был всего лишь ответственным секретарем башкирской молодежки, к тому же единственным в истории Союза беспартийным ответсеком республиканской газеты. Почему на встречу послали меня – отдельная тема, а пока можно добавить, что в силу своей неноменклатурности я не слишком обращал внимания на этикет. Поэтому, когда вечером дамы позвали меня на кофеек в свой номер, я и не подумал переодеться, рассчитывая, кроме прочего, что в сочетании с более юным, нежели у дам, возрастом мои треники сделают вечер непринужденнее. А дырку намеревался прикрывать.

Дамы оказались дважды номенклатурными: кроме собственных высоких постов они были еще и женами высокопоставленных партийцев. С сожалением поглядывая на мои хлопчатобумажные, в обтяжку, рейтузы, забыв о кофе, они с жаром принялись рассказывать, насколько хорош новый, самый молодой в Политбюро секретарь. О Горбачеве я слышал и раньше от фотокора Славы Стрижевского, как большой начальник, вспомнив комбайнерскую молодость, во время поездки по степным башкирским совхозам лез во внутренности жаток, самолично проверяя настройку техники. Дважды партийные дамы (одна из них – эстонская, кажется), однако, с пониманием относились к моим радикальным (жар, кроме прочего, был вызван и прорезавшимся стыдом перед светскими редакторшами) высказываниям о застое и развале.

Вообще, стоит заметить применительно и к тогдашней, и к нынешней действительности, у нас два национальных вида общественного времяпрепровождения: строительство вертикали и разбор завалов. Дамы были убеждены, что с обеими задачами лучше всех справится Горбачев, и надеялись, что он победит уже на ближайшем пленуме. Победил Черненко.

Тогда, в зимнем Баку, я впервые принимал участие в открытых разговорах о будущем страны. Стесняясь не столько дырок на штанах, сколько самого, даже пусть временного, совпадения с этими чуждыми дамами. Хотя бы мысленно входил в самую широкую коалицию, осознавая ее временность, примеривался к конкретике решений. А в ней и печатное слово становилось не одной лишь рефлексией, а частью самого действия. И ты становился заложником этой коалиции, этих действий и собственных слов. Правда, зачастую не в большей степени, чем остальные твои соотечественники.

Вернувшись домой, я вырвал из отрывного календаря портрет секретаря ЦК по сельскому хозяйству Горбачева и показал близким: смотрите, вот будущий руководитель страны. Слова сбылись практически через год, когда не только я, но уже и большинство окружающих ждало перемен. Помню пустомелю обкомовского лектора, который каждый раз, оказываясь в Доме печати, забегал ко мне в кабинет обсудить шансы Михаила Сергеевича и другие возможные партийные бурления. Впрочем, не отрицаю, у лектора просто могло быть такое непрофильное задание: зондировать настроения.

Говорю об этой ерунде, потому что хочется показать, с каких низких позиций начинались перемены, как они вырастали внутри дикой советской жизни. Внутри советских людей. Как из тягостного долгого бездействия рождалось действие. Пусть такое же далекое от цивилизации, как драные треники. И за это Горбачеву спасибо. За нестандартные, поначалу – особенно, речи, за наше волнение при чтении партийных стенограмм, при попытках угадать среди выступавших возможных союзников, проводников, пусть и по собственным расчетам, нового. Спасибо, в конце концов, за то, что мы не получили по башке, когда стали вовсю крыть Михал Сергеича.

Если же честно, если б иметь твердые политические и нравственные установки, выращенные реальным общественным взаимодействием, уже тогда можно было бы разглядеть превращения следующих десятилетий. Как из плюрализма и многоречения вырастают пустословие и двоемыслие. Как харизматик, ведя толпу, превращается в ее пленника. А в дальнейшем углядеть, что формула «но ворюги мне милей, чем кровопийцы» не освобождает от нравственного выбора, что справедливость нельзя приглушить рассуждениями. Тем более что триада «демагог – ворюга – кровопийца» связана намертво.

 

***

В Баку меня послали за заслуги перед комсомолом, обнаружившиеся за несколько лет до того. И орден такой, комсомольский, а не государственный, дали. Хотя поначалу за то же самое хотели выгнать с работы с волчьим билетом. За маленькую, в четыре рукописных странички, заметку, которую наш редактор Вазир Мустафин не побоялся поставить на первую полосу.

Тогда я заведовал сектором комсомольской жизни. Это был изощренный шаг Вазира, бывшего помощника стрелочника на глухом разъезде, а потом матерого аппаратчика. Любишь на репортажи ездить и обругивать достижения советского кино? А поди-ка, брат, послужи! И я полетел на Ан-2 в далекий Аскинский район – живописать, как местный райком помогает сельхозпроизводителям (на сегодняшнем языке) в страду.

Все бы ничего, ограничься программа пребывания положенным одним днем. Я посмотрел, как комбайнеры под дождем подбирают намокшую рожь, пообедал, посмотрел планы работы и направился к кукурузнику. А тот не может взлететь с местного болота. И так четыре дня. За это время я нагляделся на не знающих сна и горячего обеда комбайнеров, на райкомовские пьянки-гулянки, на бессмысленные и безграмотные плакаты. А потом прилетел, посидел, подумал и написал что видел, а не что заказывала редакция.

Со мной и раньше это случалось. Если начальство на местах просило, делясь сокровенным, о чем-нибудь не писать, меня всегда подмывало именно эту доверчиво мне поведанную деталь вставить в материал. Какой-то нездоровый синдром болтливости, очевидно, связанный с подсознанием профессии. Но не в таких же ответственных газетных кампаниях, каковая с легкой руки нашего метранпажа, который не смог загнать аршинную «шапку» в ширину полосы, называлась «каждуюминутуборьбезахлеб!». И не про весь же райком – всю правду!

Я, конечно, не рассчитывал увидеть свое творение опубликованным, но еще больше боялся, что из зарплаты вычтут командировочные. И заметочку сдал. А Вазир, разозленный на туфту, которую в отчетах гнали райкомовцы, заметку поставил, ни с кем из обкомовских секретарей, в силу своего вздорного характера, не советуясь. Мне же, по большому счету, было плевать даже на туфту. Меня взбесили сытые молодые бездельники обоего пола на фоне своих голодных ровесников, безропотно перепахивающих болота.

Могли бы ведь, гады, за свою зарплату и прочие комсомольские льготы раз в году подвести к комбайну бидон с супом, а к трактору – солярку, заодно рассказать, что в соседнем колхозе валки лежат дольше. И бог с ним, с социалистическим соревнованием! Но вот этих последних, в любом смысле, слов я, конечно, не написал. Поскольку и сам верил, что молодым комбайнерам и трактористам интересно узнать под дождем, кто из них больше намолотил.

Правду сказать, разволновался я еще и по личной причине. Из-за голода. В те годы жителям больших городов, не имевшим дачных участков, еды перепадало мало: магазины пустовали, а на базаре мясо кончалось к часу дня. Был, если не упускать детали, еще кооперативный магазин, один на весь город, но там к открытию собиралась такая толпа почти профессиональных покупательниц, что мы туда не совались.

Так что отъедался я в командировках, в задних комнатах районных столовых, если везло и задание было хвалить. Иногда удавалось и домой чего-нибудь купить. Помню, в целинном совхозе разрешили продать мне барана, так мы с ним вдвоем и занимали соседние кресла в Ан-24. Он, правда, в бумажном мешке, из которого торчали ободранные ноги. Барана мы ели ползимы, смаковали. А когда собирался в первую московскую командировку и спросил дочек, что привезти из гостинцев, пятилетняя Маша мгновенно воскликнула: «Сосисочек!» А я-то думал, наивный, каких-нибудь конфет…

Поэтому я очень лично воспринимал все, что очевидно не способствовало выполнению Продовольственной программы ЦК КПСС. Хотя и не особенно надеялся на ее осуществимость.

Заметка вышла накануне областного пленума, большая часть коего прошла в обсуждении заметочки. Клеветника, то есть меня, за подрыв этой самой Продовольственной программы и авторитета комсомольских и прочих директивных органов тут же предложили выгнать из газеты и ходатайствовать об исключении из партии. Слава богу, я в нее не вступал. Спасли положение упрямство Вазира и путаность показаний аскинских райкомовцев. К ним выслали комиссию, и она подтвердила мою правоту. Весь райком, от первого секретаря до бухгалтерши, выгнали с работы.

Мой начальник, завотделом комсомольской жизни, который в ту пору ходил с красной папочкой под мышкой, а в далеком будущем стал заведовать бюро радио «Свобода», написал об этом случае ударной газетно-аппаратной службы в «Комсомолку». В ЦК ВЛКСМ как раз не знали, чем заняться, и решили провести пленум, посвященный работе комсомольских органов со своей печатью. В Уфе высадился десант для изучения опыта. Кроме моей заметки изучать особо нечего было, но специалисты из комиссии дело знали туго, умели из случая сделать глобальные выводы.

Собрали всю редакцию, стали представляться. Почти во всех смыслах этого слова. Понятно, что собирались изучать девушка из «Комсомолки» и парень из орготдела, но зачем приехала аспирантка философского, кажется, факультета? «Я занимаюсь социопсихолингвистикой», – сообщила она. «А-а, понимаем, – лихопингвистикой!» – уточнил Серега Дулов, завотделом спорта. Девушек из комиссии наши парни задобрили до того, что они подготовили специальное постановление ЦК ВЛКСМ об удачном опыте взаимодействия газеты и обкома. Спустя какое-то время мой завотделом стал собкором «Комсомолки», куда я вместе с ним писал первые заметки, а мне выдали нагрудный знак отличия.

Ну и, чтобы сильно не обижался, стали посылать на всякие сборища, в том числе и в Баку. А до этого, правда, определили на полгода учиться в Высшую комсомольскую школу, повышать квалификацию, сочетая теорию с практикой. Это были самые страшные мои московские полгода. Я даже обрадовался, что не попал в штат «Комсомолки». И не порадовался когда-то любимому городу, а ныне олимпийской столице.

Раньше, когда моя жена Люба училась в Москве, а я работал в Уфе, я даже часы на уфимское время не переводил. Придумывал себе репортерские командировки – то бригадиром проводников поезда «Башкирия», то встречал Новый год на борту самолета – лишь бы попасть в Москву, там Люба, друг – поэт Иван Жданов, машинописные самиздатские тексты. Настоящая жизнь, где можно думать и чувствовать наново, а не по кругу. Теперь же вместо Вани и друзей нарвался на прием в ЦК комсомола к завсектором печати: моложе меня, краснощекий Геннадий Селезнев, прозрачные, без содержания, глаза и резко надеваемая двусмысленная сладкая улыбка. Вроде из приличной газеты парень, из ленинградской «Смены», а несет такую же чушь, как потертые лекторы ВКШ. Почти через двадцать лет он, председатель Госдумы, захотел стать губернатором Подмосковья, а я радовался, что удалось приложить руку к тому, чтобы это желание не исполнилось. Не знаю, может быть, он был бы и не худшим правителем, чем победивший его соперник, но мне было бы противнее.

В комсомольской общаге на улице Юности гудело какое-то озлобленное по отношению к собственным организмам пьянство. И с таким блудом я до той поры не сталкивался. Помню, под утро как-то особенно ярко закричала дамочка в соседнем блоке общежития: уже в процессе взаимного удовольствия разглядела, что делит его не с мужем, который привиделся со сна, а с полузнакомым поляком, которого в постель не приглашала.

Поляки тогда в ВКШ вообще с винта сорвались. У них на родине начала входить в силу «Солидарность», их спешно отзывали с учебы (на подмогу?), они целыми днями, когда не пили, распродавали шмотки. И не только аборигенам, ценившим даже польское за заграничное, но и, что поразило, друг другу! Сидят на кроватях напротив два польских функционера и показывают, одну тряпку за другой, содержимое своих чемоданов: это почем возьмешь?..

Из иностранцев особенно запомнились фарабундовцы. Наши коммунистические прогрессоры набрали в Сальвадоре человек четыреста недоростков (а может, просто недокормленных) и привезли этих партизан Фронта национального освобождения имени Фарабундо Марти (запомнил имечко в силу пародийности) в зимнюю Москву. Их название пародировало Фронт имени Сандино, который тогда только что успешно победил Сомосу в Никарагуа. Эта победа чужими революционными руками вдохновила наших говорунов-геополитиков, в том числе и лекторов ВКШ, на идею «падающего домино». Мол, вслед за Никарагуа падет империализм в Сальвадоре, затем в Гондурасе, там уже и Мексика видна, ну а за Мексикой – сами знаете что…

Это был такой асимметричный ответ американскому империализму на афганское кровопролитие в нашем подбрюшье. При этом почему-то забывалось, что в Афганистан вошли советские войска, а не американские. Воображение стратегов не смущало даже то, что страны подбрюшья США не так любили друг друга, чтобы образовывать по нашей подсказке единый фронт. Сальвадор и Гондурас только что по-настоящему воевали после стычки футбольных болельщиков на отборочном матче чемпионата мира. Я даже частушку сочинил:

 

Государство Сальвадор

Закупило помидор.

Эх, раз, еще раз,

Нападем на Гондурас!

 

Сальвадорских мальчишей-кибаль­чишей, завезенных в ВКШ, зачем-то кроме политзанятий и стрельбы обучали парашютным прыжкам. Очевидно, собирались с никарагуанских баз высаживать десанты. А до первого вылета тренировали на земле. Как же эти голодные ребятишки сыпались с тренажеров на невиданный прежде снег!

Промывали мозги не только им. С нашими это выглядело особенно цинично, ведь рассуждения пропагандеров слушали не студенты, а уже повидавшие жизнь журналюги. Им, может ли смутно, брезжило, что «социалистическое соревнование» и «Ленинский зачет» – лажа, призванная заменить любые остальные стимулы к труду и воспитание нравственности. Конечно, не все из нас и не всегда вслушивались. А когда слова пробивали похмелье, приходилось изумляться.

Они даже свое любимое лошадиное слово «контрпропаганда» (тп-пр-ру!) произносили по-особому, без лишних согласных, но тоже по лошадиному, запросто: «коньпропаганда». И борозды в наших мозгах они, вопреки пословице, портили. Спрашиваешь: а какие критерии достижения стадии развитого социализма? Может быть, когда развитие догоняет капиталистические страны по уровню жизни и производительности труда? Нет, отвечает лектор, наши критерии – внутри самой системы. Нечего нам на империалистов оглядываться! Понятно, среди себя мы всегда самые умные…

После такого поневоле не пойдешь на занятия. Просыпались после вчерашнего часа в три дня и куролесили, разгоняясь, до трех-четырех ночи. И ведь не одна «перспективная молодежь» была в компании, много было солидных семейных людей, которые, кстати, спустя несколько лет оказались на свету «прожекторов перестройки», один из них и вел эту знаковую программу Центрального телевидения. Помню еще взрослую, лет тридцати пяти, даму, с которой вели разговор целую ночь, лежа на соседних кроватях. Она так вдумчиво спрашивала, вникая в сознание и подсознание собеседника, что пришлось сформулировать цельную развернутую картину собственного мировоззрения, которая до того была неясна и самому. Потом выяснилось, что умения этой дамы были отточены почти профессионально, – она была содержанкой какого-то латышского бонзы.

Эта разница потенциалов ума, замечательных подчас разговоров и беспробудного блуда заставляла дрожать потаенную внутри жилку. И еще московская недозима, от которой я отвык на вьюжных просторах между Волгой и Уралом. Низкое небо светлело на несколько часов (с фонарями было скудно), слякоть, мокрые ноги (дворников-татар тогда уже не было, а дворников-таджиков еще не завозили). А дома ждали жена и две маленькие дочки, пока я здесь неизвестно чем занимался. И если бы тогда вознамерился дальше делать московскую карьеру, то пришлось бы, казалось, заниматься чем-то еще более противным.

В одном отделе со мной проходил практику в «Комсомолке» ее будущий главный редактор (а ныне – редактор «Российской газеты»), а тогда студент Казанского журфака. Поразило, что примерно двадцатилетний пацан так практично размышляет о полагающихся пайках и спецполиклинике (позже и я в «Российской», еще до прихода нынешнего редактора, попал в пациенты «кремлевки», правда ненадолго и не загадывая заранее).

И вот вдруг среди ночи, втащив через окно (мимо вахтеров) знакомую девушку с ее кавалером, пришедшими в общагу ВКШ на «продолжение банкета», я остановился на лестнице напротив пожарного гидранта. За стеклом с красной надписью брезентовый рукав вдруг показался мне выражением цинизма. Серый сытый удав-бездельник, на котором написано: не трогать! И я ударил кулаком по стеклу! Шрам еле виден до сих пор, но жилка дрожать перестала. А ненавистная тогда ВКШ через несколько лет сыграла, надо надеяться, благую роль – и не только в моей судьбе. Впрочем, до моей публикации стенограммы беседы опального Ельцина с ее студентами надо было еще всем нам дожить.


***

Выли гудки, парторг редакции, он же сачок-фотограф, отвернувшись от собранного на траурное заседание коллектива, всматривался в гудящую заоконную тьму, а мне тоже было невесело. После смерти вождя в нашей стране может начаться все что угодно. А началась предперестройка. Андроповщина: с водкой, получившей прозвище «коленвал» из-за пляшущих букв на этикетке, с облавами на «дезертиров с трудового фронта», посмевших в рабочее время пойти в кино, и с первыми открытыми разговорами о коррупции.

Мы даже обрадовались, стало возможным меньше кривить душой, больше соответствовать собственным представлениям о профессии. Вмешиваться в то, что не нравилось: писать о бардаке на производстве, о низком качестве продукции – и все это не навешивать на прямых исполнителей, а говорить о непорядке в организации труда. Революция! Под эти разговоры мы и совершили подрывной акт. Заслали стажера Женьку Воробьева грузчиком в продовольственный магазин, откуда через неделю он пришел со списком номеров автомашин, подъезжавших к магазину с заднего крыльца. В их багажники отгружали все те продукты, о которых люди, зашедшие с переднего крыльца, могли только рассказывать друг другу: сухую колбасу, сгущенку-тушенку…

Такой закрытый распределитель организовали для себя мелкие городские и районные чиновники, у крупных были возможности кормиться через обкомовский буфет. Но модель была единой, снятой с московского распределителя на улице Грановского, только неофициальной, полулегальной. В стране талонов на масло, где слова «длинный хвост, горящие глаза и маленькие яйца» означали не кота, а очередь за яйцами по 80 копеек, обнародование фактов крысятничества власть имущих звучало громче, чем нынешние разоблачения госчиновников-бизнесменов. Поднялся скандал на всю республику. Газету стали искать читатели, а мы стали гордиться местом работы.

А может, дело еще и в том, что после тридцати больше стали брать на себя. Тем более что остались без прикрытия – умер Вазир, авторитарный лидер по характеру. Единственный главный редактор на моей памяти, а я их видел пару десятков, который говорил: «Вот здесь надо поправить, как-то коряво. Не-ет, ты сам, а то фраза ритм потеряет». Все остальные, в отличие от него, не журналиста по специальности, считали, что у них-то с ритмом все получится нормально. Или не знали, что это такое. Был Вазир заносчивый, одна сумасшедшая поэтесса даже на стул вскочила, чтобы он не мог на нее глядеть сверху вниз, номенклатурно воспитанный, но, как оказалось, ранимый.

Умер Вазир по блату. Как и многие башкиры, начал кашлять ближе к сорока. В 39 лет поставили ему врачи из совминовской больницы – а все сплошь свои, проверенные нацкадры – диагноз: астма. Он по чиновному праву мгновенно получил путевку в башкирский легочный санаторий, где к горе Янган-Тау добавляется и довольно агрессивная минеральная вода. Там, как большой республиканский начальник, он с другими соответствующими рангу собутыльниками еще и в баню ходил. Получил удар по сердцу. Оказалось, астма у него не бронхиальная, а сердечная. То, что в просторечии называлось «грудная жаба».

Инфаркт не сразу определили, ему ничего не сказали, прислали вертолет, он счел его достойным рангу. А не тяжести случая. Привезли в совминовскую палату. Чуть очухался, допустили к нему (по блату!) секретаршу, а та и ляпни: «Ой, Вазир Хашимович, вы так хорошо выглядите, а нам сказали, что у вас инфаркт!» Инфаркт?! Он узнал об этом и, не зная, что инфаркт не всегда смертелен, умер. Умер на краю эпохи, когда комсомольские вожди начали завоевывать иные высоты. Я любил тыняновского «Вазир-Мухтара». А литературные ассоциации крепче идейных симпатий.

Понял это, помогая погрузить цинковый гроб в Ан-2, увозивший Вазира в далекую деревню, на родовое кладбище. При жизни он бы обязательно отметил, что первый секретарь обкома комсомола тоже тащил с нами тяжелый ящик. Вазир был ценен непосредственной, яркой иллюстрацией того, что система делает с человеком. И своими отклонениями от штампованных представлений о ней. Несмотря на естественный в его среде национализм и шуточки о евреях. Потому что он, начальник, которому было позволено (о чем Вазир напоминал неоднократно) выгнать меня в любой момент и тем самым оставить не только без куска хлеба, но и без профессии, позволял с собой спорить. Даже по национальному вопросу.

Благодаря его школе всех следующих редакторов я не боялся вовсе и стал писать то, что думаю в данный момент. Это не значит, что писал я сразу обязательно очень смело, поскольку не всегда получалось смело думать. Но в принципе мог себе позволить. Однако надо для честности заметить, что понятие «смелость» в официальной журналистике менялось довольно быстро на протяжении 80-х. Дело не в лицемерии, а в нехватке представлений о норме. Тогдашние борения, метания и достижения выглядят чистой архаикой. Впрочем, как и последовавшие за ними гораздо более серьезные схватки…

Вначале смелым казалось напечатать юмористический рассказик с перечислением дефицита. Весь смех и был в названиях товаров, недоступных герою, но очень им желаемых (я даже не сразу понимал, что именно автор называет, – не было опыта обладания). Как у Жванецкого – посетитель на складе, где все есть (этот его рассказик тогда в Уфе не был известен). А за рассказик «Адский камень» меня чуть не уволили, потому что автор, протащенный мной на страницы печати, пародировал гордость республиканской туриндустрии «Арский камень». Тоже не шибко пародировал, а просто описывал ужасающий уровень сервиса. Абстрактные намеки в художественной форме простить могли, а демонстрацию упущений там, где хотели блеснуть, – нет. Хотя в Москве, когда я для кавээновского выхода башкирской команды в 1971 году написал намекающий на госпринуждение, но вполне невинный зачин: «С нами посоветовались – и мы решили: наша хата – с переднего края», при трансляции Центральное телевидение начало вырубило. Там умели бдить.

Вообще с юмористами я имел гораздо меньше неприятностей, чем можно было предположить. Даже на городской Юморине, которую мы проводили лет пятнадцать после закрытия общесоюзного КВНа, многие шутки и намеки сходили нам с рук. Может, причина в добродушном здравомыслии начальства, которое и само не всерьез относилось к ритуальной идеологии. А может, в провинциальной фронде: вы там, в Москве, с крамолой боретесь, а мы тут больше по хозяйству…

Впрочем, если дело доходило до неприкрытого инакомыслия, репрессии следовали незамедлительно. Удивительнее всего, что такие настроения всплывали на поверхность в идеологически аморфной провинции. Если в начале 70-х разогнали литобъединение «Метафора», то это понятно, – реагировали по московской кальке: там борются с литдиссидентами – и мы своих, говорящих о непонятном, да еще и выпивающих, разгоним.

Но в 80-е бульканье общества, тихо вскипающего под крышкой «развитого социализма», выразилось в спонтанных уличных, говоря нынешним языком, «флешмобах». Отреагировали на них грозно, но мягко. Когда в годовщину гибели Джона Леннона уфимские самодеятельные хиппи провели мини-демонстрацию его памяти, отца одной из участниц «вылазки», замредактора «Советской Башкирии» Петра Тряскина, с работы окончательно не выгнали, но в должности основательно понизили, а сама Галя Тряскина не сразу смогла продолжить образование.

 

(Окончание следует)

 


 
По теме
В администрации муниципального района Кармаскалинский район состоялось совещание по итогам выборов Президента Российской Федерации с участием председателей участковых избирательных комиссий и глав сельских поселений.
В рамках деловой программы выставки Дни красоты в Уфе 25 апреля 2024 года состоится круглый стол на тему «Преодоление современных вызовов в индустрии красоты: Стратегии успеха и развития».
Синоптики предоставили прогноз погоды на ближайшие дни Дарья КИНЗИКЕЕВА Столбик термометра опустится до -13 градусов Фото: Николай ОБЕРЕМЧЕНКО Стало известно, какой будет погода в конце рабочей недели.
Комсомольская правда
Совет по качеству - ГБУЗ РБ ГКБ №13 28 марта в ГБУЗ РБ ГКБ № 13 г. Уфа состоялся 34 Совет по качеству.  Понятие «качество» многогранно.
ГБУЗ РБ ГКБ №13
Конкурс чтецов выявил много одарённых студентов-медиков, влюблённых в поэзию. - Красное Знамя 21 марта в Нефтекамской городской больнице совместно с будущими коллегами из Нефтекамского филиала Бирского медико-фармацевтического колледжа прошёл праздник, посвящённый Всемирному дню поэзии.
Красное Знамя
ПОЗДРАВЛЯЕМ! С Юбилеем!!! - РКИБ Сегодня у нас аж целых два юбилея - у заведующего инфекционным отделением №2, врача-инфекциониста Розы Зуфаровны Гумеровой и Алёны Наиповны Бургановой – врача-инфекциониста, к.м.н., доцент кафедры инфекционных болезней БГМУ.
РКИБ
В Уфе наградили победителей республиканских конкурсов для учителей - Сетевое издание Республика Башкортостан В ГКЗ «Башкортостан» состоялась церемония награждения победителей межрегионального конкурса «Учитель года башкирского языка и литературы» и региональных конкурсов «Молодой учитель года», «Учитель года Башкортостана»,
Сетевое издание Республика Башкортостан
Мелким бесом «Чичиков» внедрился в НМТ… - Вечерняя Уфа В Национальном Молодежном театре РБ имени Мустая Карима 5 апреля пройдет премьера спектакля «Брат Чичиков», в основу которого положено знаменитое произведение Николая Васильевича Гоголя «Мертвые души»,
Вечерняя Уфа
«молодая гвардия» башкортостана поздравляет работников культуры с профессиональным праздником картинки мгер - Молодая Гвардия Молодогвардейцы совместно с Молодежным крылом Народного фронта Башкортостана поздравили с профессиональным праздником сотрудников Национального литературного музея Республики Башкортостан.
Молодая Гвардия